«Грант» вызывает Москву - Страница 82

Сначала в гостиной царил беспорядочный разговор, который прерывался, когда Лиля играла на рояле. А в этот вечер она играла много и, как казалось Шрагину, очень хорошо. Когда она кончала играть, доктор Лангман беззвучно хлопал протянутыми к ней ладонями и восхищенно качал головой.

Эмма Густавовна уже накрыла стол и с умиленным лицом слушала игру дочери. Штромм явно тяготился музыкой. Как только Лиля заканчивала играть очередную вещь, он выразительно крякал и, потирая руки, жадно смотрел на стол с приготовленной закуской.

— Господа, я же совершенно забыла! — воскликнула Эмма Густавовна. — Я получила письмо от Аммельштейна, оно адресовано не только мне, но и всем вам… — Она взяла письмо, которое лежало тут же на маленьком столике, и начала читать.

Старик писал, что он тоскует по милому дому своей родственницы, но что, увы, съездить к ней еще раз у него не хватит сил. Он выражал надежду, что летом Эмма Густавовна с дочерью приедут к нему в гости. Во второй половине письма он рассказывал про дела в поместье — работать некому, у него забрали в армию последнего работоспособного мужчину. «Если так будет дальше, — писал он, — то я сам скоро возьму автомат и стану солдатом дивизии стариков под названием „Адольф Гитлер“».

— У нашего Аммельштейна, я вижу, мозги окончательно высохли, а язык болтается, как тряпка, — заметил Штромм.

Эмма Густавовна непонимающе взглянула на генерала и продолжала читать.

«Впрочем, недавно мне дали трех работников, — писал Аммельштейн. — Но они русские, и ждать от них толку не приходится. Они ленивы и ничего не умеют. Вдобавок я их боюсь. Ведь только и слышишь теперь, что эти же русские там у вас, даже в тыловых городах и среди бела дня, убивают наших соотечественников. Так что будьте осторожны и вы…»

— Я не хочу слушать эту клевету, — громогласно заявил Штромм.

— Почему вы считаете это клеветой? — невозмутимо спросил Лангман. — Аммельштейн пишет то, что ему известно, и он пишет этом своим близким, а не в «Фелькишер беобахтер».

— И все-таки это клевета, — рявкнул генерал. — Где вы последний раз видели в нашем городе красных, кроме как на виселице?..

— Да, действительно, теперь у нас как будто порядок, — сбавил тон Лангман, но тут же добавил: — Но вот в Одессе, я слышал, дела очень плохи.

— Откуда вы это взяли? — еще больше разъярился Штромм.

— Еще месяц назад мне звонил коллега, он говорил, что у них в Одессе госпиталь городской комендатуры переполнен ранеными в результате террора и диверсий красных. И я по приказу штаба армии отправил туда своего хирурга и трех младших чинов. Да, только сегодня утром я говорил по телефону с хирургом, и он снова сказал: дела дрянь.

— Ну и напрасно вы болтаете об этом по телефону, — проворчал Штромм и продолжал уже более миролюбиво: — Конечно, румыны справиться с красными не могут. У них нет нашего опыта и наших возможностей. Однако можете быть уверены, мы им поможем — порядок будет в Одессе.

В этот момент Шрагин думал о командировке в Одессу, о том, что надо на нее соглашаться. Когда в Москве планировалась операция, на случай если в этом городе Шрагину осесть не удастся, ему была дана явка в Одессе. Почему бы теперь не воспользоваться этим? Может быть, появится возможность перевести его товарищей в Одессу, а не отправлять их в опасный поход к партизанам? Его размышления прервала подошедшая к нему Любченко.

— Между прочим, как раз в Одессе есть специалист, которому вашей жене следовало бы показаться, — наклонясь к Шрагину, сказала она шепотом.

Шрагин затаил дыхание. Это ее «между прочим» прозвучало как продолжение его мысли. Пауза длилась одно мгновение, Шрагин взял себя в руки. Лиля уже давно жаловалась на боль в груди, и Эмма Густавовна безапелляционно заявляла, что у нее туберкулез. Исследования, которые были сделаны Любченко в ее больнице, ничего не показали, но Эмма Густавовна продолжала настаивать на своем. Да и сама Любченко, видимо, не желая еще раз ссориться с ней, согласилась, что, несмотря на результаты исследований, Лиле следует показаться хорошему специалисту.

— Если бы вы могли организовать поездку Лили в Одессу, — продолжала Любченко, — я написала бы письмо этому профессору. Когда-то мы вместе с ним работали, и он меня наверняка помнит.

— Большое спасибо, Мария Степановна, это обязательно надо сделать, — сказал Шрагин и в эту минуту окончательно решил — он должен ехать. Надо только попросить у адмирала Бодеккера разрешить взять с собой Лилю. Кроме всего прочего, он просто боялся теперь оставлять ее здесь одну.

Глава 38

Кирилл проснулся поздно. Все еще срабатывала морская привычка — высыпаться как следует перед вахтой. Теперь он называл вахтой встречи со Шрагиным и передачу затем на Большую землю его донесений. По расписанию эта вахта была три раза в неделю, но случались еще и авральные, сверх расписания, о которых он узнавал по сигналу в условном месте. Сегодня как раз авральная.

Солнце нахально лезло в окна, в доме вкусно пахло свежевыпеченным хлебом, из кухни доносились голоса жены и матери. «Повезло мне с Ларкой, — радостно думал Кирилл, — мировая женка получилась, даже с мамой живет душа в душу». Другой раз ему бывало даже обидно, что мать так заботлива и нежна к его Ларе. Но сейчас их негромкий разговор там, в кухне, вызвал у него блаженное ощущение дома, уюта. Он вспомнил боцмана своего парохода Арсентьича, свирепого богатыря. Однажды за ужином в камбузе, наслушавшись трепотни матросов об их приключениях на берегу, боцман вдруг сказал: «Босяки вы и бесштанники, в одном похабстве всю жизнь видите. А главная-то радость жизни на своем берегу, где у тебя дом, жена, детишки. Хватитесь, босяки, да будет поздно».